Форум » Обсуждаем » ВСЯ правда об оккупации (продолжение) » Ответить
ВСЯ правда об оккупации (продолжение)
otto2704: Здравствуйте! Читал недавно опубликованные воспоминания детей, переживших оккупацию - сплошные рассказы о жестоких поступках немецких солдат. Но я уверен, есть люди, которые могут вспомнить и другое! Вот парочка моих друзей по сайту уже подбросили мне истории 1 Пример: мой знакомый Л. Одну из его бабушек немцы спасли от голодной смерти, да и не только бабушку - всю семью. 2 Пример : (жила в оккупации в Крыму): при немцах впервые досыта хлеба наелись. Румын всегда называла ворами. Подчёркивала - немцы за воровство сурово наказывали. во время оккупации немцы провели в дом бабушки электричество. Ребята, у кого есть подобные примеры - поделитесь. Ведь среди немецких солдат было больше нормальных людей, чем зверей! НО Все отзывы о немцах которые слушал лично - только положительные. У знакомой девченки дед жил в Курской области. Говорит, что немцы по собственной инициативе помогали селянам по хозяйству - кололи дрова, таскали воду. В основной массе были доброжелательны, очень любили общатся с детьми.
Лилия: А почему сейчас не хороший, только потому что на нем есть с, прямопротивоположными вашим, взглядами на вещи?!
Старый Игорь: Tanaka пишет: Все. Мне все ясно. Всему есть предел. Жаль, хороший был когда-то форум. Таня, прошу вас не хлопать дверью, а философски подходить к спорам на форуме. Разве не для общения и споров существуют форумы. Помните фразу, что если кто-то злится, значит он не прав. Наверное вам нужно просто сделать паузу и остыть. И я почти уверен, что из-за банальной опечатки вы пишете слово Родина с маленькой буквы, а слово запад с большой. Хотя, конечно, смотря что вы имели ввиду под этими словами.
chingischan: Форум и сейчас остается хорошим. Злость и гнев - не есть лучшие советчики (антисоветчики).
Tanaka: Насчет написания. Я вообще-то корректор-профессионал. Запад и Восток - культурологические понятия, они пишутся с большой буквы. Правописание Родины с большой буквы сейчас не принято. Вот и все. А Вы что подумали? Отвечаю Лилии. Все наоборот. Сейчас на форуме что-то не видно людей с такими же взглядами, как у меня. С Вами мы никогда во мнениях не сходились, с Игорем вот разошлись - настолько, что обратно сходиться и не знаю как - слишком много было высказано. Нет ни Лизы, ни Марины, ни Тани, ни Алены, ни кое-кого еще - тех, кто меня отнюдь не всегда поддерживал, но готов был изменить (подкорректировать) свою точку зрения и принять обоснованное мнение другого. А если тот не прав, выставить аргументированные возражения. Смысл спорить с теми, кто слушает не тебя, а только себя? Так что зря я обещала, что не дам гнобить нормальных новичков. Жаль. А, да. Прошу прощения у тех, кого я, возможно, оскорбила ЛИЧНО. Не хотела.
Красавица: Дурацкая получилась в конце концов дискуссия. И не дискуссия даже, а щеголяние квасным патриотизмом. В начале войны совковая пропаганда так и трубила - малой кровью, могучим ударом. В итоге еле-еле Сталинград отстояли... Жаль, господа, что вы как глухари на току, только себя и слышите... друг друга хвалите... Ухожу по-английски, не прощаясь и плотно прикрыв двери.
Лилия: Tanaka пишет: Отвечаю Лилии. Все наоборот. Сейчас на форуме что-то не видно людей с такими же взглядами, как у меня. С Вами мы никогда во мнениях не сходились, с Игорем вот разошлись - настолько, что обратно сходиться и не знаю как - слишком много было высказано. Нет ни Лизы, ни Марины, ни Тани, ни Алены, ни кое-кого еще - тех, кто меня отнюдь не всегда поддерживал, но готов был изменить (подкорректировать) свою точку зрения и принять обоснованное мнение другого. А если тот не прав, выставить аргументированные возражения. Смысл спорить с теми, кто слушает не тебя, а только себя? Любая точка зрения имеет право на существование разве не так. Это очень неинтересно, все время дуть в одну дудку. Дискуссия на то и дискуссия, что каждый может высказать то, что считает нужным, да и спокойно выслушать как-то аргументы остальных участников.
Старый Игорь: Глупо, если с вами не соглашаются , хлопать дверью.
Старый Игорь: Красавица пишет: Ухожу по-английски, не прощаясь Люба, если бы вы знали откуда пошло это выражение, то вряд-ли его применили бы!
Лисичка: Игорь, а откуда? Интересно.
Старый Игорь: Одна из устойчивых версий появления этого выражения относится к периоду Англо-Французской войны, когда французы бежали с поля боя. И придуманная фраза тогда звучала презрительно "уйти по-французски". Но позже, в отместку, французы стали применять её как "уйти по-английски". Другими словами, трусливо покидать поле боя.
Лилия: Вот небольшая заметка Мы все знаем такое выражение, как "уходить по-английски", что значит - "уйти незаметно, не простившись". Но вот откуда это выражение происходит? Доподлинно неизвестно, когда и где появилась эта фраза. Всё, что я смог найти - лишь предположения. Англичане приписывают манеру уходить не прощаясь французам, поэтому-то в английском и есть выражение "to take French leave" с тем же самым значением. Предположительно происходит из французской традиции середины XVIII в. уходить с балов и обедов, не сказав “до свидания” хозяевам дома. Впервые это выражение появилось в английском языке во время Семилетней войны (1756 – 1763), вызванной обострением англо-французской борьбы за колонии и столкновением политики Пруссии с интересами Австрии, Франции и России. Поэтому, наверное, и существуют такие взаимные обвинения у англичан и французов. Отсюда можно сделать вывод, что "уйти по-английски" является, своего рода, ответом французов британцам. Другие английские выражения, показывающие пренебрежительное отношение к французам: "pardon my French" – "извините за выражение" (думаю, вы знаете схожую фразу в русском языке); "French postcards" – непристойные открытки с изображением обнаженных женщин (кстати, французы называют такие открытки "American postcards"); "French walk" – высылка из города или вышибание из бара; "pedlar’s French" – воровской жаргон. Существуют и другие объяснения происхождения выражения "filer à l’anglaise" ("уйти по-английски") во французском языке. Например, такие: - слово «anglaise» появилось в результате искажения при произношении слова «anguille» (угорь – ускользнуть как угорь) - в XVI веке какого-то кредитора прозвали Англичанином (un Anglais). Легко представить, как кто-нибудь из должников «уходил по-английски» («filer à l’anglaise»), когда видел поблизости «любимого» кредитора.
Незнакомка: Из книги Светланы Алексиевич «ПОСЛЕДНИЕ СВИДЕТЕЛИ». Книга недетских рассказов. (Воспоминания детей о войне). «Он оглянуться боялся...» ЖЕНЯ БИЛЬКЕВИЧ — 5 лет. Сейчас — рабочая. Живет в Бресте. ...Мама с папой думали, что мы спим, а я лежала рядом с сестричкой и притворялась, что сплю. Видела: папа долго целовал маму, целовал ли¬цо, руки, а я удивлялась, что никогда раньше он так ее не целовал. Они вышли во двор, я подскочила к окну: мама повисла у папы на шее и не отпускала его. Он оторвал ее от себя и побежал, она догнала и снова не пускает и что-то кричит. Тогда я закричала: «Папа!» Проснулись сестричка и братик Вася, сестричка смот¬рит, что я плачу, и тоже закричала: «Папа!» Выскочи¬ли мы все на крыльцо: «Папа!» Отец увидел нас и, как сейчас помню, закрыл голову руками и пошел, даже по¬бежал. Он оглянуться боялся... Солнце светило мне в лицо так тепло, что и теперь не верится, что мой отец в то утро уходил на войну. Я была совсем маленькая, но мне кажется, я чувство¬вала, что вижу его в последний раз. Так и связалось у меня в памяти, что война — это когда нет папы. А потом помню, как лежала возле шоссе наша мама с раскинутыми руками. Солдаты завернули маму в плащ-палатку и похоронили на этом же месте. Мы кричали и просили, чтобы нашу маму не закапывали... «Они лежали на углях розовые...» КАТЯ КОРОТАЕВА — 14 лет. Сейчас — инженер-гидротехник. Живет в Минске. До войны я окончила шесть классов. Тогда был такой порядок в школе, что начиная с третьего класса мы каждый год сдавали экзамены. И вот мы сдали последний экзамен. Это был июнь, а май и июнь в сорок первом были холодные. Если у нас сирень цветет где-то в мае, то в тот год она цвела в середине июня. И вот начало войны у меня всегда ассоциируется с запахом сирени. ,э Жили мы в Минске, и родилась я в Минске. Отец был военный капельмейстер. Кроме меня, в семье еще были два старших брата. Меня, конечно, все любили и баловали, как самую младшую да еще сестричку. Впереди лето, впереди каникулы. Это было очень ра¬достно. Я занималась спортом, ходила в Дом Красной Армии плавать в бассейн. И мне очень завидовали, да¬же мальчишки в классе завидовали. А я задавалась, что умею хорошо плавать. 22 июня в воскресенье должно было быть открытие Комсомольского озера. Я собира¬лась пойти искупаться одной из первых. А как же! Утром у нас было принято всегда идти за свежими булочками. Это считалось моей обязанностью. По доро¬ге встретила подругу, она мне сказала, что началась война. На нашей улице было много садов, домики уто¬пали в цветах. Я подумала: «Какая война? Что она говорит?». Дома отец ставил самовар... Не успела я ничего рас¬сказать, как стали прибегать соседи, и у всех на губах одно слово: «Война! Война!» А назавтра в семь утра самому старшему брату принесли повестку в военко¬мат. Днем он сбегал на работу и получил деньги, по¬лучил расчет. С этими деньгами он пришел домой и сказал маме: «Я ухожу на фронт, мне ничего не нуж¬но. Возьми эти деньги, купишь Кате новое пальто». А я, как только перешла в седьмой класс, стала старшеклас¬сницей, мечтала, что мне сделают синее бостоновое пальто с серым каракулевым воротником. И он об этом знал. Я до сих пор помню, что, уходя на фронт, брат дал деньги мне на пальто. А жили мы скромно, дырок в семейном бюджете хватало. Но мама купила бы мне это пальто, раз брат просил. Ничего она не успела... Минск стали бомбить. Мы обосновались с мамой в каменном погребе у соседей. У меня была любимая кош¬ка, она была очень дикая, дальше двора никуда не хо¬дила, но, когда начинали бомбить и я уходила со дво¬ра, кошка бежала за мной. Я ее гоню: «Иди домой», а она за мной. Она тоже боялась оставаться одна. Немец¬кие бомбы летали с каким-то звоном, с воем. Я была де¬вочка музыкальная, на меня это сильно действовало. Это так страшно, что у меня были мокрые ладошки. В погребе с нами был четырехлетний ребенок, он не плакал. У него только глаза становились большими.... Сначала горели отдельные дома, потом загорелся го¬род. Мы любим смотреть на огонь, но нам страшно, ког¬да горит дом, а здесь огонь шел с двух сторон, небо и улицы застилал дым. Был животный страх перед этим огнем. Мы бежали... Помню, три открытых окна в каком-то деревянном доме, на подоконниках роскошные филокактусы... Людей в этом доме уже нет, только как¬тусы цветут... Было такое чувство, что это не красные цветы, а красный огонь. И я стояла и не могла понять, почему не загораются белые занавески на окнах?... По дороге в деревнях нас кормили хлебом и моло¬ком, больше ничего у людей не было. А у нас не было денег. Я ушла из дома в платочке, а мама почему-то выбежала в зимнем пальто и в туфлях на высоких каблуках. Нас кормили так, никто о деньгах и не заикался. Беженцы шли толпами... Потом кто-то первый передал, что дорога впереди пе¬ререзана немецкими мотоциклистами. Мимо тех же де¬ревень, мимо тех же теток с крынками молока мы бе¬жали назад. Прибежали на нашу улицу... Еще несколь¬ко дней назад тут была зелень, тут были цветы, а сей¬час все выжжено. Даже от столетних лип ничего не осталось. Все было выжжено до желтого песка... Куда-то исчез чернозем, на котором все росло, только жел¬тый-желтый песок... Как будто мы стоим возле свежевыкопанной могилы... Остались заводские печи, они тоже были белые, а не закопченные. Это они прокалились в сильном пла¬мени. Сгорела вся улица. Сгорели бабушки и много маленьких детей, потому что они не убежали вместе со всеми. Старики остались с малышами, думали, что их не тронут. Огонь никого не пощадил. Идешь — лежит черный труп, значит, старый человек сгорел... А увиде¬ла издали что-то маленькое, розовое — значит, малень¬кая девочка. Они лежали на углях розовые... Несколько недель я ходила и что-то шептала... Я была как в обмороке. И когда я увидела первых фаши¬стов... Вернее, даже не увидела, а услышала — у них у всех были подкованные сапоги, они громко стучали. Я смотрела на них, и мне казалось, что даже земле больно, когда они идут... Война началась, мы были еще дети — тринадцать-четырнадцать лет. Кончилась война, мы уже взрослые — восемнадцать-девятнадцать лет. Надо было идти рабо-тать, руками по кирпичику собирать разбитый город. На свидания бегать нам не к кому. Наши женихи погибли... Они по возрасту как раз под войну успели — кто на начало, кто на конец. Ни детства, ни юности у нас не было. Мне кажется, я всегда была взрослая, всегда делала только взрослую работу. «А я все равно хочу маму...» ЗИНА КОСЯК — 8 лет. Сейчас — парикмахерша. Живет в Минске. В сорок первом я окончила пер¬вый класс, и родители послали меня на лето в пионер¬ский лагерь Городище под Минском. Я приехала, а че¬рез два дня — война. Нас начали вывозить из лагеря. Посадили в поезд и повезли. Мы, дети, ничего не пони¬мали. Летали немецкие самолеты, а мы кричали: «Ура!» Пока нас не стали бомбить. Потом мы видели, как го¬рел Минск. К нам уже пришел страх. Нам, когда мы уезжали из лагеря, каждому в наво¬лочку что-нибудь насыпали — кому крупы, кому саха¬ру. Даже самых маленьких не обошли, всем давали что-то с собой. Хотели взять как можно больше продуктов. И эти продукты очень берегли. Но в поезде мы увидели раненых солдат. Они были измученные, им было так больно, что мы все отдавали этим солдатам. Это назы¬валось: «Кормить пап». Всех военных мужчин мы назы¬вали папами. Везли нас больше месяца. Направят в такой-то город, приедем, а оставить нас не могут, потому что уже близко немцы. Доехали так до Мордовии. Место было очень красивое, там кругом стояли церк-ви. А спать было не на чем — спали на соломе. Когда нас застала зима, на четверых были одни ботинки. А потом начался голод. Голодал не только детдом, голо¬дали и люди вокруг нас, потому что все отдавали фрон¬ту. В детдоме жило двести пятьдесят детей, и однажды было так, что пришли мы на обед, а есть вообще не-чего. Сидят в столовой воспитательницы и директор, смотрят на нас, и глаза у них полные слез. А была у нас лошадь, Майка, она была очень ласковая, мы возили на ней воду. На следующий день убили эту Майку и дава¬ли нам воду и такой маленький кусочек Майки. Мы только потом узнали, что убили Майку, от нас это скрывали, мы все ее очень любили. Это было единственное животное в нашем детдоме. Ходили мы с огромными животами, я, например, мог¬ла съесть ведро супа, потому что в этом супе ничего не было. Сколько мне будут наливать, столько я буду есть и есть. Спасала нас природа, мы были как жвачные животные. Весной в радиусе нескольких километров во¬круг детдома не распускалось ни одно дерево, мы съе¬дали все почки. Ели траву, всю подряд ели. Нам дали бушлаты, и в этих бушлатах мы проделали карманы и носили с собой траву, носили и жевали. Лето нас спа¬сало, а зимой становилось очень тяжело. Маленьких де¬тей, нас было человек сорок, поселили отдельно, и по ночам плач слышался очень долго. Звали маму и папу. Воспитатели и учителя старались не произносить при нас слово «мама». Они рассказывали нам сказки и под¬бирали такие книжки, чтобы там не было этого слова. Если кто-то вдруг произносил «мама», сразу начинался рёв. Учиться я опять пошла в первый класс. А получи¬лось так: первый класс я окончила с похвальной гра¬мотой, а когда мы приехали в детдом и у нас спросили, у кого переэкзаменовка, я сказала, что у меня, так как решила, что переэкзаменовка — это и есть похвальная грамота. В третьем классе я удрала из детдома. Пошла искать маму. Голодную и обессиленную в лесу меня на¬шел дедушка Большаков. Узнал, что я из детдома, и за¬брал к себе в семью. Жили они вдвоем со старушкой. Я окрепла и стала помогать им по хозяйству: траву со¬бирала, картошку полола — все делала. Ели мы хлеб, но это был такой хлеб, что в нем было мало хлеба. В муку примешивали все, что мололось: лебеду, карто¬фельную ботву, цветы ореха, картошку. Я до сих пор не могу спокойно смотреть на жирную траву и ем много хлеба. Я никак не могу наесться хлеба. Всю войну я говорила и ждала, что, когда кончится война, мы запряжем с дедушкой лошадь и поедем искать маму. В дом заходили эвакуированные, я у всех спра¬шивала: «Не встречали ли мою маму?» Эвакуированных было много, так много, что в каждом доме стоял чугун теплой крапивы. Если люди зайдут, чтобы было им что-нибудь теплое похлебать. Больше нечего было дать, но чугун крапивы стоял в каждом доме. Я это хорошо помню. Война кончилась, я жду день-два, за мной никто не едет. Мама за мной не едет, а папа, я знала, в армии. Я еще не знала, что они погибли. Прождала я так две недели, больше ждать не было сил. Забралась в какой-то поезд под скамейку и поехала... Куда?.. Не знала. Я думала, это же детское сознание еще было, что все поезда едут в Минск. А в Минске меня ждет — мама! И вот мне уже пятьдесят один год, у меня есть свои дети. А я все равно хочу маму... «Такие красивые игрушки...» ТАИ С А НАСВЕТНИКОВА — 8 лет. Сейчас — преподаватель физики. Живет в Минске. С той довоенной поры, как я себя помню, мне кажется, что все было хорошо: детский сад, утренники, двор, девочки, мальчики. Я много чи¬тала, боялась червяков и любила собак. Жили мы в Витебске, папа работал в строительном управлении. С детства больше всего запомнила, как папа учил меня плавать в Двине. А потом была школа. От школы у меня осталось та¬кое впечатление: очень широкая лестница, стеклянная прозрачная стенка, и очень много солнца, и очень много радости. Было такое ощущение, что жизнь — это праздник. В первые же дни войны папа ушел на фронт. Я помню прощание на вокзале... Папа все время убеждал ма¬му, что они отгонят немцев, но чтобы мы эвакуирова¬лись. А я все повторяла: «Папочка, миленький! Только возвращайся скорее... Папочка, миленький! Только воз¬вращайся скорее». Уехал папа, через несколько дней уехали и мы. По дороге нас все время бомбили, бомбить нас было легко, так как эшелоны в тыл шли через каж¬дые пятьсот метров. Ехали мы налегке: у мамы было са¬тиновое платьице в белый горошек, а у меня ситцевый красный сарафанчик с цветочками. Все взрослые гово¬рили, что уж очень красное видно сверху, и как только налет, все бросались по кустам, а меня, чем только мож¬но было, накрывали, чтобы мой этот красный сарафанчик не был виден. Воду пили из болот и канав. Начались кишечные за¬болевания. Я тоже заболела, трое суток не приходила в сознание. Потом мама рассказала, как меня спасли. Когда мы подъехали к Брянску, на соседнем пути остановился воинский эшелон. Молодость есть молодость, даже тогда, когда смерть близко. Моей маме было два¬дцать шесть лет, она была очень красивая. Она вышла из вагона, и ей сказал какой-то комплимент офицер из этого эшелона. Она попросила: «Отойдите, я не могу видеть вашу улыбку. У меня дочь умирает». Офицер оказался военным фельдшером. Он вскочил в вагон, осмотрел меня и позвал своего товарища: «Быстренько принеси чай, сухари и белладонну». Вот эти солдатские сухари, литровая бутылка крепкого чая и несколько таб¬леток белладонны спасли мне жизнь. Пока мы ехали в Актюбинск, весь эшелон стал боль¬ной. Нас, детей, не пускали туда, где были мертвые и убитые, нас ограждали от этого. Мы слышали только разговоры, там столько-то закопали в яму, там столько-то... Мама приходила с бледным-бледным лицом, руки у нее дрожали. А я все расспрашивала: «А куда делись эти люди?» Столько километров проехали, а никаких пейзажей не помню. И это очень удивительно, потому что я лю¬била природу. А запоминались только те кусты, под ко¬торыми мы прятались. Почему-то мне казалось, что ни¬где нет леса, что мы едем только среди полей, среди ка¬кой-то пустыни. Однажды испытала такой страх, больший, чем бомбежка. Нас не предупредили, что поезд не будет долго стоять. Поезд пошел, а я осталась. Не помню, кто меня подхватил, меня буквально вбросили в вагон, но не в наш вагон, а в какой-то предпоследний. Тогда я впервые испугалась, что останусь одна, а мама уедет. Пока мама была рядом, ничего не было страшно. А тут я онемела от страха. И пока мама ко мне не прибежала, не схватила меня в охапку, я была немая, никто от меня слова не мог добиться. Мама — это было спасение. Если у меня даже что-то болело, возьмешься за мамину руку — и болеть перестает. Ночью я всегда спала рядышком с ней, чем теснее, тем безопаснее. Если мама близко, кажется, что все у нас, как раньше дома было. Из Актюбинска мы поехали в Магнитогорск, там жил папин родной брат. До войны у него была большая семья, а когда мы приехали, то в доме жили только женщины. Мужчины все были на войне. В конце сорок первого получили две похоронки — погибли дядины сыновья… Из той зимы еще запомнилась ветрянка, которой мы переболели всей школой. И красные штаны... По карточ¬кам мама получила отрез бордовой байки, из нее сшила мне штаны. И дети меня дразнили «монах в красных штанах». Мне было очень обидно. Чуть позже получили по карточкам галоши, я их подвязывала и так бегала. Около щиколотки они натирали ранки, так все время приходилось под пятки что-то подкладывать, чтобы пят¬ка стала выше и не было этих ран. Но зима была та¬кая холодная, что у меня все время подмерзали руки и ноги. В школе часто портилось отопление, в классах замерзала вода на полу, катались на валенках между партами, сидели в пальто, в рукавичках, только обрезали пальчики, чтобы можно было держать ручку. Я не помню, чтобы мы играли, смеялись, бегали, я помню только, что мы много читали. Так много, что перечита¬ли всю детскую библиотеку, юношескую, и нам стали давать уже взрослые книги. Слушали все время радио, без радио мы не могли жить. Радовались каждому салюту, переживали каждое сообщение: как там в тылу, в подполье, в партизанах? Вышли фильмы о битве под Сталинградом и под Моск¬вой, так мы по пятнадцать-двадцать раз их смотрели. Подряд три раза будут показывать, и мы будем три ра¬за смотреть. Фильмы показывали в школе, специально¬го кинозала не было, показывали в коридоре, а мы сидели на полу. По два-три часа сидели. В конце сорок четвертого года я увидела первых пленных немцев. Они шли широкой колонной по улице. И что меня поразило, так это то, что люди подходили к ним и давали хлеб. Меня это так поразило, что я побе¬жала на работу к маме спросить: «Почему наши люди дают немцам хлеб?» Мама ничего не сказала, она только заплакала. Девятого мая мы проснулись утром оттого, что в подъезде кто-то очень сильно закричал. Было еще со¬всем рано. Мама пошла узнать, что случилось, прибежа¬ла растерянная: «Победа!» Это было так непривычно: война кончилась, такая долгая война. Кто-то плакал, кто-то смеялся, кто-то кричал... Плакали те, кто поте¬рял близких, смеялись оттого, что все-таки это была по¬беда. У кого-то была горстка крупы, у кого-то — кар¬тошка, у кого-то — свекла — все сносили в одну квар¬тиру. Я никогда не забуду этот день. Вот это утро... Да¬же к вечеру уже было не так... В войну все почему-то говорили тихо, мне даже ка¬залось, что шепотом, а тут вдруг заговорили громко. Мы все время были рядом со взрослыми, нас угощали, нас ласкали и прогоняли: «Идите на улицу. Сегодня праздник...» И звали обратно. Нас никогда столько не обнимали и не целовали, как в этот день. Но я — счастливый человек, у меня вернулся с вой¬ны папа… Дальше продолжать? Не думаю, что они все считают гитлеровцев и фашистов своими освободителями. Правда речь идёт не об оккупированных территориях, не думаю, что на их территориях народ думал и жил иначе.
Прохожий: Tanaka пишет: Цифра погибших советских людей в кровавой каше, которую заварили добрые солдаты гитлеровской армии близка к 30 миллионам. Не поделитесь источником ? А то у меня другие данные. 11-12 млн военнослужащих и так или иначе павших с оружием в руках и 7-9 млн. мирного населения. Не надо кидаться миллионами, того что есть очень много. Лилия пишет: За что евреям почет и уважение. Они-то хорошо помнят про своих 6 миллионах, а мы забыли. На подконтрольной немцам территории, во всей Европе проживало наверно около 4млн. евреев. Более половины остались живы. При этом погибли не все - много эмигрировало. А среди погибших не всех уничтожили немцы. Например вот: http://ru.wikipedia.org/wiki/Погром_в_Едвабне
Старый Игорь: Уважаемый Прохожий, это не Танакина цитата. Это фраза из моего поста. В разных источниках последнего времени можно встретить любую цифру наших потерь. Естественно и военных и гражданских. В том числе попадались мне сведения и о 25-26 миллионов. Причём спор шёл о том, входят ли сюда разница переписей довоенной и послевоенной потери в результате Сталинских репрессий. Для вас это принципиальный вопрос или вы хотите разжечь на форуме новые страсти, которые вроде бы начали успокаиваться?
Прохожий: Старый Игорь пишет: Для вас это принципиальный вопрос или вы хотите разжечь на форуме новые страсти, которые вроде бы начали успокаиваться? Да принципиальный. Я давно интересуюсь военной историей и указанную цифру - порядка 20 млн. готов подтвердить ссылками. Если интересует укажите пожалуйста ветку и я сделаю очень коротенький обзор с разбивкой по видам потерь и ссылками, подтверждающие это. Почему принципиальный вопрос ? Первое что меня интересует в истории это не заявки о победах, а реальная статистика. И только владея реальной статистикой можно делать какие то выводы. Например можно попробовать оценить реальный ущерб врагу комсомольским подпольем Краснодона. Отмечу что долгие годы при СССР правильной цифрой считалось 20 млн.Однако если Вы считаете что это вызовет страсти на форуме то я воздержусь.
Старый Игорь: Прохожий пишет: Например можно попробовать оценить реальный ущерб врагу комсомольским подпольем Краснодона. Да в общем-то то, что реального ущерба они врагу не принесли, это уже вряд-ли кто-то будет оспаривать. Их подвиг лежит в несколько другой плоскости. Я так думаю. А вот по поводу потерь в войне, думается, это большая и противоречивая тема, которую можно было бы затронуть немного позже, если не возражаете. А то с такими горячими спорами на форуме разбегутся и те, кто ещё остался.
chingischan: В Википедию может написать каждый желающий, там никто ничего не проверяет, так что источник более, чем сомнительный.
Прохожий: Старый Игорь пишет: Их подвиг лежит в несколько другой плоскости. Молодость и глупость. Патриотические чувства воспитали, а вот думать и причинять врагу реальный ущерб не научили. Детские игры какие то. Жалко конечно ребят. Старый Игорь пишет: А то с такими горячими спорами на форуме разбегутся и те, кто ещё остался. Как скажете. Отмечу что без споров любой форум превращается в сборище единомышленников - болото. А у вас тут есть один-два весьма любопытных персонажа.
Старый Игорь: Наталья Антоновна, если я назвал эту цифру, то, наверное, было бы правильно назвать источник. По ссылке : http://www.deol.ru/manclub/war/pp.htm написано : Революция в нашей военной демографии произошла в 1989-1990-м годах, когда работала государственная комиссия, составленная из ученых и специалистов Госкомстата, Министерства обороны СССР, АН СССР и МГУ имени М.В.Ломоносова. По ее расчетам, прямые людские потери страны в 1941-1945-м годах составили 27 миллионов человек. Близко к этому результату находится и ряд других современных расчетов, в том числе выполненных за рубежом. Естественно, чтобы не разжигать страсти, я не настаиваю на этой цифре, поскольку сам подсчёты не вёл.
chingischan: Читала-читала и не поняла, а зачем отрывок из великолепной книги Алексиевич? Вернуть всех в рамки тем форума или зачем-то еще?
полная версия страницы